Орест Адамович Кипренский

«Волшебник милый»

Возле подъезда нарядного двухэтажного особняка, известного в Петербурге под названием «Фонтанного дома» (от названия протекающей перед ним реки Фонтанки), не раз останавливалась карета. Из нее легко выскакивал невысокий молодой человек. Склонившийся в почтительном поклоне швейцар принимал его шляпу и тяжелую металлическую трость. Подошедший слуга произносил неизменную фразу: — Пожалуйте-с, Александр Сергеевич. Орест Адамович изволят уже ждать.

После этого он провожал гостя в светлую, окнами на восток, комнату, воздух которой был пропитан запахом масляных красок и лака. В мастерской художник — немного постарше вошедшего, темноволосый, с правильными чертами овального лица, с пытливым взглядом светлых глаз под черными крыльями бровей, в оливкового цвета рабочем халате — дружеским, сердечным рукопожатием приветствовал вошедшего. И работа начиналась...

Портрет Александра Сергеевича Пушкина принес широкую известность прославленному русскому художнику Оресту Адамовичу Кипренскому. «Волшебник милый» — так сказал о Кипренском Пушкин. Трудно найти более емкое определение художнику, чье вдохновенное мастерство восхищает не одно поколение зрителей.

Орест Адамович Кипренский родился в марте 1782 года и считался сыном крепостного человека А. К. Швальбе. Фамилию Кипренский, о которой в документах Академии художеств говорится как о принятой им по своему желанию, связывают обычно с названием места рождения — Копорьем, или же — с именем богини Киприды — это и красиво, и намекает на то, что родившийся был плодом тайной любви помещика А. С. Дьяконова и крепостной.

Есть, впрочем, и еще одна версия происхождения фамилии Кипренский: от названия растения «кипрей» или «копорский чай». Тут уж трудно провести какую-то аналогию, но, может быть, кто-то усмотрел некое сходство мальчика с этим нежным цветком.

Заботясь о будущем Ореста, хотя и получившего вольную, но все же по документам сына крестьянина, Дьяконов определяет его в 1788 году в начальное Воспитательное училище Академии художеств. Брали туда мальчиков любого звания, лишь бы крепостными не были, с самого раннего возраста — даже и пятилетних. Позже, если к художествам воспитанник оказывался «не гораздо способен», направляли его в ремесленные классы, а если ученик был талантливым, то в академию, по окончании которой получал он первый классный чин, а с ним и права личного дворянства.

Достоверных свидетельств о том, любил ли рисовать в раннем детстве Кипренский, мы не имеем. Но предположим, что скорее всего любил,— как иначе пришла бы мысль бригадиру об академии, куда шестилетним был зачислен Орест.

Непосредственным наставником Ореста в академическую пору был К. И. Головачевский, тот самый, которого в молодые годы писал Д. Г. Левицкий, а на склоне лет А. Г. Венецианов. Кирилл Иванович, как живописец, особенно не прославился, зато педагогом был отменным, да и человеком слыл незаурядным. Недаром удостоил его своей дружбой сам Ломоносов. Да и позже за честь водить с ним знакомство и дружбу почитали такие выдающиеся люди, как поэты А. П. Сумароков, М. М. Херасков и драматург Я. Б. Княжнин. Несколько поколений питомцев Академии художеств вспоминали о Головачевском с теплым чувством приязни, в том числе Кипренский. Да и было за что: не в последнюю очередь благодаря Головачевскому увлекающийся, порывистый, темпераментный Кипренский смог выработать привычку трудиться неторопливо, обстоятельно и усидчиво. Такое бросающееся в глаза противоречие между складом характера художника и его манерой работать неизменно отмечали современники. Один из них, поэт и драматург Н. В. Кукольник, говоря о Кипренском, вспомнил известную латинскую поговорку «Festina lente» («Спеши медленно»). Стародавнее мудрое изречение, означающее, что тот, кто истинно дорожит временем, не станет торопиться в ущерб успеху своего дела, стало своего рода девизом творческой жизни Кипренского.

Сохранились некоторые из ученических работ юного Ореста. По ним можно видеть, как постепенно набирало силу его мастерство рисовальщика и живописца. На ежегодных торжественных актах перед строем воспитанников, как сообщают протоколы академической канцелярии, его имя неизменно называлось «при игрании труб и литавр». Впрочем, однажды прозвучало оно совсем при других обстоятельствах. Воспитаннику «IV возраста» (предпоследнего перед пятым, выпускным) Оресту Кипренскому был объявлен «строжайший выговор от Совета академии» за «необычайную дерзость в поведении».

А произошло вот что. 13 марта 1799 года, в тот самый день, когда Оресту исполнилось семнадцать лет, во время очередного вахт-парада на Дворцовой площади в Петербурге, превратившегося при Павле I едва ли не в священнодействие, из толпы, наблюдавшей за причудливыми перестроениями солдатских шеренг, выбежал юноша в малиновом форменном кафтане воспитанника Академии художеств. Приблизившись к императору, дерзкий нарушитель порядка осмелился обеспокоить «священную особу монарха» просьбой зачислить его на военную службу. Император был взбешен. Юношу арестовали. Санкт-петербургский обер-полицмейстер Лисаневич, допросив его, в полицейской карете препроводил юношу в академию и сдал на руки академическому начальству. Собрав всех воспитанников в так называемой «Античной галерее», инспектор академии прочитал решение Совета о выговоре. Легко отделался Орест: при Павле I, случалось, и за меньшую «дерзость» людям грозила ссылка или заточение в крепостном каземате.

Исследователи творчества О. А. Кипренского отмечают, что в биографии художника как бы сплавлены вымысел и правда. По словам Н. Н. Врангеля, само рождение его, как «в романе, предвещало жизнь, полную приключений». В первой трети XIX века, в эпоху романтизма, в лице художника стихия романтизма выдвигала значительную личность, а обывательская легенда в то же время искала в его жизни элементы, принижающие его образ. Искусство для романтика, каким и был Кипренский, было формой бытия, частью самой жизни. Художник поэтому стремился к эстетическому освоению своей судьбы. Известны слова поэта К. Н. Батюшкова: «Живи, как пишешь, и пиши, как живешь». Или вспомним слова В. А. Жуковского, вспоминавшего молодость: «И для меня в то время было жизнь и поэзия одно». Вспомните и «Евгения Онегина», судьбу Ленского. Как пишет В. С. Турчин, автор одного из исследований о художнике, «Кипренский «художественно» лепил свою жизнь, подвергался страданиям, кочевал, менял свой облик и фамилию, дарил себя людям и отворачивался от них. В такой сложности биографии легко находилось место для домыслов и перетолкований...

Что же правда в легендарной биографии, что ложь? Где поэтический вымысел, где действительный факт? Где грязная сплетня? Понять трудно, если не учитывать, что имелся определенный взгляд на художника: он не подчинялся в своих поступках «здравому смыслу» мещан и обывателей, он, преданный лишь искусству и себе, был свободен. Чувство свободы — основа для формирования личности Кипренского. Его и нужно искать в первую очередь. Кажущаяся неясность политических убеждений, запутанность в проблемах социальных, моральных и религиозных заметно проясняются, если помнить, что в самой жизни художника открываются его свободолюбивые мечты и чаяния».

В годы пребывания в Академии художеств мальчик уже в раннем возрасте выделялся среди своих сверстников: он рисовал и пел одновременно, с трудом подчиняясь строгим нормам академической жизни с ее размеренным и навязанным извне ритмом и явно выходя за ее нормы пылкостью своей натуры. И легко сходился со сверстниками.

Кипренский, как один из самых способных в своем «возрасте» учеников, был зачислен в класс исторической живописи, которая, как уже известно читателю, почиталась тогда наивысшим в ряду живописных жанров. «Живописец исторический имеет более труда, нежели живописец так называемого обыкновенного рода. Живописец обыкновенного рода имеет всегда свою сцену перед глазами, а живописец истории никогда не видел своей сцены или видел ее на минуту. Один есть просто подражатель, и подражатель природе очень Обыкновенной; а другой некоторым образом творец природы идеальной и пиитической». Процитированные слова относятся к 1813 году. Но именно такая точка зрения господствовала в академии и до поступления туда Кипренского, и еще много лет спустя.

Первая сохранившаяся работа Кипренского (она датирована 1799 годом) относится как раз к «историческому» жанру. Это рисунок — набросок к одной из тех сложных композиций, которые должен был выполнять ученик «исторического класса». Темы подобных композиций брались из античной мифологии, из библейских преданий, из древней истории и легенд и решались большей частью аллегорически. К окончанию основного курса академии Кипренский подготовил картину на заданную Советом тему: «Языческие жрецы убивают первых христиан». По каким-то причинам, картина не была удостоена большой золотой медали. Однако и Совет, и сам президент академии (этот пост в ту пору занимал граф А. С. Строганов, известный меценат, знаток и тонкий ценитель искусства), веря в талант и творческие возможности Кипренского, предоставили ему возможность остаться еще на три года в стенах академии и попытаться снова принять участие в конкурсе на почетную награду, что и произошло два года спустя. Но удивительно, что в 1804 году на публичной выставке в Петербурге Орест Кипренский выступил не как исторический живописец, а предстал перед столичной публикой в новом качестве. Портрет Адама Швальбе (ГРМ) поразил зрителей зрелостью мастерства художника. Мудрым и спокойным взором глядит с портрета на зрителя Адам Швальбе. Спокойный теплый фон делает заметной живость лица этого немолодого уже человека. Кипренский передает вдумчивый взгляд своего названого отца, а о характере его красноречиво говорит энергичный жест руки. Этот портрет Кипренский всегда считал одной из лучших своих работ, хранил у себя, возил с собой в путешествия, писал авторскую копию. Выставив это полотно в Италии, он вызвал недоумение местных знатоков, которые посчитали работу принадлежащей кисти Рембрандта или Рубенса. У современников Кипренский приобрел славу портретиста, многие поговаривали о том, что опытность молодого художника — заслуга знаменитого Левицкого. Все это отодвинуло на второй план, а затем и вытеснило из памяти имена действительных учителей Кипренского — Угрюмова и Дуайена (упоминавшийся уже К. Головачевский руководил лишь самыми первыми шагами будущего художника).

Неудача 1803 года — отказ в присуждении Кипренскому большой золотой медали — помешала ему стать пенсионером академии и отправиться в Италию. Он живет не в академии, получает небольшое пособие, а занятия портретной живописью поддерживают его в эту пору материально. Помимо портрета А. Швальбе, Кипренский создал еще несколько портретов, до нашего времени не дошедших.

В 1805 году Кипренский был удостоен большой золотой медали за историческое полотно «Дмитрий Донской на Куликовом поле» (иногда его называют «Дмитрий Донской по одержании победы над Мамаем»), ныне оно находится в Государственном Русском музее. При всем несомненном мастерстве оно было выполнено в лучших традициях академической школы рубежа веков, но, по художественному уровню, бесспорно, во многом уступало портрету Адама Швальбе.

Выйдя из стен академии, Кипренский практически уже не возвращался к «высшему», по мнению ее столпов, жанру. Становление же Кипренского как портретиста проходило постепенно. К моменту выхода из академии художник обращался не только к портрету, но интересовался миром во всем многообразии его явлений: в альбоме художника можно увидеть пейзаж (холмы и водопады, небо с облаками, убитую в грозу лошадь), натюрморт (например, битую дичь) или чисто бытовую композицию (цилиндр и сумка). В альбоме есть и аллегорические сюжеты, и сцены сельской жизни. Есть там и эскизы к портретам. Среди выписок из книг в бумагах художника встречаются имена римского философа Сенеки, имена Пифагора и Горация. Нередко думает художник и о своем будущем: «надобно выбрать самую лучшую и безопаснейшую дорогу из всех человечествующих умствований»; «на плоте перейти бурю жизни»; «должно много трудиться, чтобы заслужить похвалы».

В 1809 году Кипренский в качестве помощника скульптора (ему и этот вид искусства не был чужд) работает в Москве под руководством И. П. Мартоса. Участие в создании памятника Минину и Пожарскому при всем отличии этой поры от всей остальной жизни Кипренского ни в коем случае нельзя назвать проходным эпизодом его биографии. Но оно не прерывало занятий Ореста Адамовича живописью и рисунком. В этот период он выполняет парные портреты супругов Ростопчиных, портрет гусара Давыдова. В портрете графини Е. П. Ростопчиной многие современники усматривали один из возможных прообразов пушкинской Татьяны. Стоит вглядеться внимательнее в портрет молодой женщины — и во взгляде ее темных глаз откроется безмерно богатый душевный мир русской женщины, искренней в своих чувствах, чуткой к поэзии во всех проявлениях этого высокого понятия, верной своему долгу. По-своему интересен и парный — по обычаю тех времен — портрет ее мужа графа Ф. В. Ростопчина. История не слишком высоко расценивает этого человека. В 1812 году, будучи губернатором Москвы, он, вместо того, чтобы укреплять оборону столицы, ограничился сочинением псевдо-патриотических «афишек», да еще поддержкой явной авантюры некоего Франца Леппиха, обещавшего построить для разгрома Наполеона управляемый воздушный корабль.

Портрет интересен и с чисто живописной точки зрения: оставляя всю фигуру как бы в тени, художник высвечивает только лицо. Позже такой прием стали использовать и другие художники. Портрет Ф. В. Ростопчина и портрет его жены выполнены в 1809 году и находятся в Третьяковской галерее.

По рекомендации Ф. В. Ростопчина весной 1811 года Кипренский переезжает в Тверь, ко двору сестры Александра I великой княгини Екатерины Павловны. Умная и прекрасно образованная, она отнюдь не была лишена тщеславия. А поскольку она понимала, что лучшим способом показать себя в наиболее выгодном свете можно, покровительствуя «изящным искусствам и словесности», ее «двор» был широко открыт для писателей, художников и музыкантов. Иные из них находились тут подолгу, другие часто и охотно наезжали из недалекой — всего в полутораста верстах — Москвы. И многим из них пришелся по душе юный, романтически настроенный и умевший романтически отразить на полотне свое видение душевных свойств изображаемого человека, блистательно одаренный портретист. Здесь — в Твери и Москве — Кипренский упрочил свою славу, написав многие из лучших своих портретов.

Героями портретов Кипренского нередко становились люди, оставившие яркий след в истории, искусстве, литературе России. Именно таков, например', великий баснописец И. А. Крылов или поэт Н. И. Гнедич, обессмертивший себя переводом, а лучше сказать — воссозданием на русском языке «Илиады» Гомера. Ближе по духу Кипренскому как бы озаренные внутренним огнем поэты — П. А. Вяземский и В. А. Жуковский. Написанные свежо, широко и взволнованно, полотна Кипренского дают удивительную возможность зрителю как бы почувствовать глубину чувств изображенных людей, особую значимость их внутренних порывов даже в том случае, если сама их внешность представляется олицетворением спокойствия и уравновешенности.

Поистине необъятно широка гамма творческих возможностей Кипренского-портретиста. Он не боится, особенно в портретах сановников и вельмож, которых приходилось ему изображать, как бы отступить от уже завоеванных высот нового, романтического восприятия человеческой внешности к приемам парадного портрета былых времен с его несколько театрализованной декоративностью и соблюдением канона в определении через внешние атрибуты официального статуса своей модели. Но одновременно с этим в других портретах, которые пишутся не столько в силу заказа, сколько по велению собственного сердца, Кипренский ищет и находит совершенно новые, можно даже сказать новаторские, приемы в решении творческих задач.

По словам В. С. Турчина, портрет работы Кипренского показывает душевные природные страсти человека и его интеллектуальную силу. Познание человека неисчерпаемо. В каждом образе имеет место концентрация чувств, напряжение внутренней жизни, порой специально подчеркнутая деятельность ума. У Кипренского в обрисовке героев больше светлых красок, чем темных. Но важно учесть и некоторую эмоциональную напряженность, которая присутствует почти в каждом образе. Кипренский изображал человека в исключительные минуты его жизни, художник имел дар общаться с людьми и портретировать их в лучшие периоды их бытия. Но не только «лучшие минуты человека» умел замечать и запечатлевать Кипренский. Не ускользали от него и критические моменты, переживаемые личностью, когда резко менялась судьба, ломались прежние взгляды, вообще происходило нечто значительное (здесь уместно сказать об автопортретах художника, да и о ряде других его произведений, например о портрете Е. С. Авдулиной).

Человек в часы досуга, в минуты творческого вдохновения или в моменты разочарования всегда был интересен художнику неминуемо откровенным выявлением скрытых в иное время качеств. И уж конечно для Кипренского, вступившего в искусство продолжателем и наследником достижений живописи предшествовавших десятилетий, личность его модели не заслонялась профессиональной или сословной принадлежностью.

Поиски художника коснулись и использования красок. «Портрет А. К. Швальбе» вызывал у современников восторг: «Кисть широкая, смелая, мягкая, колорит сильный, удивительное сочетание в красках, искусные переливы теней, печать оригинальности...» Упоение Кипренского краской, ее образным и эмоциональным значением сказалось во многих работах. Использование цвета в целях повышения эмоциональной экспрессии живописи приводило художника к работе большими колористическими пятнами. Вот, например, одна из известнейших работ Кипренского — «Портрет мальчика Челищева» (1808, ГТГ). Специалисты посвящали целые страницы описанию особенностей, разнообразия и оригинальности использования здесь живописных приемов — сочных смелых мазков кисти, удивительного эффекта подсветки лица благодаря взаимопроникновению цветовой и световой атмосфер и большим красочным массам в изображении одежды мальчика и другим находкам молодого мастера. Но все они ценны не столько сами по себе, сколько в своем сочетании, ибо портрет этот поистине не имеет равных в передаче детской непосредственности и обаяния. Мастерское владение цветом наглядно видно в портрете гусара Давыдова (1809, ГРМ). Портрет необычайно красочен: изжелта-смуглый цвет лица гармонирует с красным сукном ментика, золотые шнуры на нем эффектно контрастируют с белизной лосин и серебряной портупеей, весь портрет выдержан в напряженном сочетании ярко-алого, белого и темно-коричневого цветов.

В портрете частично сохранены мотивы позирования, «предстояния перед зрителем». Кипренский стремится преодолеть традиционную противоположность между парадным и интимным портретом. Дополнительные нагрузки атрибутов и аллегорий уходят из поля зрения. Гусар, хотя и стоит картинно подбоченясь, в сложной и импозантной позе, в блеске нарядного мундира, но изображен так, что героическое сочетается в нем с будничным. Достигает Кипренский этого множеством тщательно продуманных приемов показа своей модели: здесь и отведенный в сторону от зрителя взгляд офицера, и явно читаемые в его взоре мечтательность, нотки грусти и вместе с ними воодушевленность и склонность к героическому порыву.

Портрет считался в течение многих десятилетий изображением Дениса Васильевича Давыдова. Однако такая версия была взята под сомнение: дело в том, что в год написания портрета будущий герой-партизан еще не имел полковничьего чина. Исследователи предположили, что на портрете родной брат Дениса Васильевича — Евдоким. Потом выяснилось, что он в 1809 году служил в кавалергардах, а полковничий чин получил еще позже Дениса. Высказывалось и третье предположение: с полотна глядит на нас двоюродный брат Дениса и Евдокима — Евграф. Название «Портрет Евг. Давыдова» начало уже прочно укореняться, как вдруг выяснились новые обстоятельства: дело в том, что потомки Дениса Васильевича (и что самое важное, его родной сын, которому в год смерти отца было уже шестнадцать лет) никогда не сомневались, что на портрете Кипренского изображен именно Денис Васильевич. Нашлись и документы, подтверждающие достоверность такого сообщения. В то же время ни в одном из известных сейчас архивных источников, связанных с портретом, возле фамилии Давыдова нет инициалов. Разрешение этого вопроса, быть может, придет в дальнейшем. В бумагах Кипренского она названа «Портрет Гусарского полковника Давыдова». Этот портрет стал одним из тех, которые принесли Кипренскому звание «назначенного» академика. Совет принял такое решение 30 марта 1812 года.

Спустя неполных три месяца, перейдя пограничную речку Березину, на землю России вступила армия Наполеона...

Друг Кипренского поэт В. А. Жуковский создал поистине бессмертный поэтический образ, назвав свою знаменитую оду-элегию «Певец во стане русских воинов». Таким же певцом патриотической славы в искусстве изобразительном можно назвать и Кипренского. Ему мы обязаны большим количеством изображений участников и героев Отечественной войны 1812 года. Предельно достоверные, они вместе с тем овеяны дымкой романтизма, который определил творческое направление Кипренского. В русском искусстве трудно найти другой пример совершенных карандашных портретов, как, например, выполненные Кипренским «по горячим следам» портреты неизвестных (офицер, врач и т. д.) и известных защитников Отечества: герой Бородинского сражения Петр Оленин, выходец из семьи президента Академии художеств А. Н. Оленина; братья Ланские; отличившийся на Березине генерал Чаплиц; мужественный ополченец майор Томилов; легендарный партизан и разведчик Александр Фигнер. Среди графических портретов найдем изображения Никиты Муравьева, Ивана Анненкова, Михаила Орлова — будущих декабристов. В тот же период Кипренский пишет живописный портрет поэта К. Н. Батюшкова, тоже участника Отечественной войны 1812 года.

Кипренский не раз запечатлевает и самого себя. Его довольно многочисленные автопортреты — это не самолюбование, а скорее попытка до конца понять природу человека в динамике его развития.

«Автопортрет с кистями за ухом» (1808, ГТГ), «Автопортрет в розовом шейном платке» (около 1808, ГРМ), «Автопортрет с альбомом в руках» (около 1822, ГТГ), «Автопортрет в полосатом халате» (1828, ГТГ) — вот неполный перечень автопортретов художника. Ни один из них не похож стилистически на предыдущий, он показывает зрителю еще незнакомый ему облик своего создателя. Воссоздавая его, мастер стремится выявить как бы главную (в этот час и этот миг) идею человека, соотнося ее с тем или иным романтическим идеалом. В несхожести портретов скрывался определенный замысел: ведь по самой своей природе романтическое отношение к миру отличалось крайней непостоянностью и колебалось в широком спектре чувств и настроений.

Такова одна из отличительных черт эпохи романтизма. Обращаясь к автопортрету, художник каждый раз стремился показать духовное самочувствие человека. А поскольку героем таких полотен был он сам, для него не было тайны в самых глубинных оттенках и переливах этого самочувствия. В автопортретах Кипренского ярко проявились новые завоевания портретного искусства: конкретность передаваемых на полотне эмоций, горячее чувство жизни, психологическая насыщенность и тяга к анализу потаенных душевных порывов.

Начавшаяся война с Наполеоном помешала Кипренскому выехать за границу. Он живет в Петербурге, усиленно занимается графическим портретом, обращается к технике офорта. Пишет портрет романтически экзальтированного В. А. Жуковского (1816, ГТГ). Сближается с интеллектуальной элитой в доме А. Н. Оленина. В 1816 году, получив долгожданный пенсион, он отправляется в Италию. Это традиционное для выпускников Академии художеств путешествие состоялось тогда, когда Кипренский сложился как мастер. В Риме в скромной квартире подле Капуцинского монастыря на улице Сан-Исидро он прожил до 1823 года, изучая живопись старых итальянских мастеров, и прежде всего Рафаэля. Там было написано и немало собственных произведений, доставивших Кипренскому всеобщее признание не только среди его соотечественников, но и зарубежных знатоков и любителей искусства. В числе этих полотен можно назвать портрет Е. С. Авдулиной (1822, ГРМ), жены генерала русской армии. Особенная, какая-то нежная созерцательность, какой-то словно зачарованный мир этого портрета поражают зрителя.

Красноречивым свидетельством завоеванной Кипренским славы на «родине искусств», как называли иной раз Италию, стал почетный заказ, данный ему знаменитой флорентийской галереей Уффици: в одном из ее залов были собраны портреты выдающихся живописцев. Для этого же зала предназначался заказанный Кипренскому автопортрет.

В середине лета 1823 года Кипренский вернулся в Россию, которая встретила его неприветливо. Либеральные иллюзии начала века рассеялись. В обществе вокруг имени художника ходили сплетни (вспомните отношение к Байрону, например); новым покровителем художника в момент, когда от него все отвернулись, стал Д. Н. Шереметев. Большую часть времени Кипренский проводит в его доме на Фонтанке, где имеет и студию. В этом доме художник и создал портрет А. С. Пушкина (1827, ГТГ).

«Не распространяясь в 'счислении красот произведения г. Кипренского, мы скажем только, что это — живой Пушкин»,— писал о портрете один из современников.

«Лучший портрет сына моего есть тот, который написан Кипренским» — так считал Сергей Львович Пушкин, отец поэта.

«Его портрет, работы Кипренского, похож безукоризненно» — это высказывание известного археолога М. В. Юзефовича, встречавшегося с Пушкиным на Кавказе в бытность свою офицером.

Замечательный русский писатель А. И. Гончаров, автор романов «Обломов» и «Обрыв», видевший Пушкина в юности, вспоминал: «Лицо его — матовое, суженное книзу, с русыми бакенами и обильными кудрями волос — врезалось в мою память и доказало мне впоследствии, как верно изобразил его Кипренский на известном портрете».

Число подобных высказываний можно было бы множить без конца. Люди, хорошо знавшие Пушкина или видевшие его хотя бы раз,— все в один голос утверждают: сходство поразительно. Но это не просто внешнее сходство. Кипренскому посчастливилось как бы заглянуть в самую глубь души великого поэта. «Прекрасное должно быть величаво» — так считал Пушкин. И сам он величав на портрете Кипренского, хотя величие это достигается не внешними эффектами и деталями. У Кипренского Пушкин отмечен печатью высокого вдохновения. Ясный и мудрый взгляд задумчивых светлых глаз несколько насторожен, спокойная поза со сложенными на груди руками; в образе можно увидеть след печали «не о своем горе» — поэт пасмурен, рот напряженно сжат, изгиб губ выражает горечь. Портрет Пушкина — истинная вершина творчества Кипренского. В ответ на создание портрета Пушкин пишет стихотворение:

Любимец моды легкокрылой,
Хоть не британец, не француз,
Ты вновь создал, волшебник милый,
Меня, питомца чистых муз,—
И я смеюся над могилой,
Ушед навек от смертных уз.

Трудно, да и незачем, перечислять тех, кого изобразил в последний период своей жизни на Родине художник. Важно другое — с его полотен на нас глядит, по сути дела, вся мыслящая Россия того времени. Художнику была интересна каждая творческая личность. Портреты литераторов, художников — тех, кто был гордостью русского искусства,, отражают процесс формирования русской интеллигенции; в них аккумулируются развитие понимания сложности человеческого характера, трудности познания «нравственной философии», воплощенной в чертах конкретного лица.

Но творческий подъем сменился депрессией. На автопортрете 1828 года художник улыбается через силу, в его глазах можно прочитать даже страх. Все старания Кипренского, его необычайно широкая деятельность не нашли достойной оценки. Горько было Кипренскому читать в делах Академии художеств о том, что «первым портретным живописцем» император Николай I повелел назвать Джорджа Доу — того самого «быстроокого» живописца, который создал в Зимнем дворце галерею портретов участников войны с Наполеоном (помните у Пушкина — «У русского царя в чертогах есть палата...»).

После подавления восстания декабристов в атмосфере воцарившейся реакции художнику трудно было оставаться в России.

В июне 1828 года в «Санкт-Петербургских ведомостях» был напечатан список выезжающих за границу. В числе прочих там значился «советник императорской Академии художеств господин О. Кипренский». Разлука с Родиной мнилась временной. Но судьба распорядилась иначе: сперва тяжелый душевный кризис, а потом болезнь подточила силы. 17 октября 1836 года Орест Адамович Кипренский умер в Риме в скромном домике на холме Пинчио, том самом, где, по преданию, жил задолго до него знаменитый французский живописец Клод Лоррен.

Николаевская Россия даже и после смерти не нашла слов для должной оценки великого художника. На его кончину откликнулся небольшой статьей Н. Кукольник да еще А. Иванов, втор величественного полотна «Явление Христа народу», который написал тогда же: «Стыд и срам, что забросили этого художника. Он первый вынес имя русское в известность в Европе».

Жизнь Кипренского, как и многих других его современников — художников, литераторов, публицистов, отражала в себе глубину конфликта между творческой, думающей личностью и «способным ни понять, ни оценить ее обществом, где со временем стали преобладать реакционные тенденции. Они-то и создали тот мрачный фон для гибели первого поколения романтиков, которому принадлежал и художник. Здесь уместно напомнить о переломных и трагических моментах в жизни Жуковского и Батюшкова, Баратынского и Веневитинова и ряда других их современников.

В памяти своего поколения художник-романтик оставался странным и непонятным. Но сам он гордо и благородно творил вою жизнь. Примечательны его слова: «С презрением, не замечая зависти, твердою ногою я всюду шел вперед, зная, что время или рано или поздно — всегда открывает Истину».

Сегодня полотна крупнейшего романтика в русской живописи — гордость отечественной и неотъемлемая часть мировой культуры. Кисть «милого волшебника» совершила двойное чудо, дважды победив время: она запечатлела в недвижных красках его творческий полет и устремила в века сопричастность Ореста Кипренского духовному миру его соотечественников.

Далее